[caption id="attachment_30620" align="alignleft" width="300" caption="М. И. Римжа"]
[/caption]
Перед поступлением в первый класс Семежевской школы я знал буквы, но читать не умел, хотя потом научился довольно скоро. Хуже обстояло дело с письмом. Прописи заводского изготовления оказались одни на весь класс. Воспроизвести написанные в тетради учительницей Анной Никитичной Астапеня красивые каллиграфические буквы было непросто. Они у меня получались неровными, какими-то кособокими, вылезали за рамки клеточек в тетради. К тому же ручка с остроконечным пером со «звездочкой» при сильном нажиме вырывала кусочки бумаги, размазывая чернила. Еще одной бедой были чернильные кляксы.
Со второй четверти учительница стала выставлять в тетрадях оценки. «Четверки» и «пятерки» получала, по-моему, только Галя Закревская, которая еще до школы научилась читать, считать и писать. Остальные ученики, также как и я, впервые стали складывать буквы в слова и выводить в тетради палочки и крючки только переступив порог первого класса. Поэтому большинство из нас имели «тройки», изредка «четверки» и довольно часто «двойки». Требовательная Анна Никитична почти каждый день оставляла одного, а то и несколько «двоечников» после уроков. Однажды, в начале декабря, в их числе оказался и я, после того как под написанным в три строчки словом «вецер», появилась «двойка». Буквы у меня получились разными по размеру, наклоненными то вправо, то влево, и редко какая из них совпадала с косыми линейками в тетради. В принципе, я и раньше писал не лучше, но тогда стояли «тройки». А сегодня — жирная красная «двойка». Раздавая тетради, Анна Никитична категорично и сурово заявила:
— А ты, Рымжа, застанешся сёння пасля ўрокаў. Будзеш вучыцца пісаць так, як трэба.
После занятий мои одноклассники стали покидать хату-класс (во время войны деревянное здание школы сгорело, и классы размещались в хатах колхозников) и расходиться по домам. Я остался один за своей партой и ожидал задания Анны Никитичны, склонившейся над раскрытой тетрадкой. Как только ученики вышли из хаты, со двора сразу же вошла ее хозяйка — тетка Ганна. Сбросив теплый платок и полушубок, она тихонько открыла заслонку печи, взяла ухват и достала закопченный чугунок. Сняв с него перевернутую сковородку без ручки, которая служила крышкой, стала накладывать варево большой деревянной ложкой в алюминиевую миску. По хате поплыл запах щей из кислой капусты, от которого у меня даже слегка закружилась голова. Ведь после завтрака я за четыре урока еще ничего не ел. Надеялся на обед дома.
[caption id="attachment_30621" align="aligncenter" width="443" caption="А. Н. Астапеня — в центре, директор Семежевской школы В. Н. Хихлуша (справа), завуч Н. Л. Алешкевич (слева) с учениками. 1960 год"]
[/caption]
— На, Анечка, паеш! — сказала тетка Ганна и поставила на стол учительницы миску, положила кусок хлеба и ложку. — А то ж ты цэлы дзень без яды. Праўда, капуста нішчымна, бо пост жэ.
Учительница не стала отказываться.
— Дзякуй! — поблагодарила она, пододвигая к себе миску. — Я ж сёння таксама капусту варыла.
— То калі ж ты яе будзеш есці? Пакуль дойдзеш да свайго Падмаж’я, то ўжэ і звечарэе.
Хозяйка, повернувшись в мою сторону и кивнув головой, спросила у Анны Никитичны:
— А чый жа гето хлопчык?
— Івана Рымжы, трактарыста.
— А-а-а, — как-то неопределенно произнесла тетка Ганна и пошла к печи.
Взяв из небольшого шкафчика, стоявшего возле окна, еще одну миску, она налила щей и, осторожно ступая, подошла и поставила миску на мою парту. Я смотрел на испускающие пар щи, не зная, что делать. Отойдя к шкафчику, хозяйка отрезала ломоть хлеба, взяла ложку и, подавая мне, сказала:
— Паеш, дзіцятко, і ты!
— Я ні хачу! — сказал я, сидя за партой и положив правую руку поверх левой, как на уроке.
— Як цябе завуць? — спросила тетка Ганна.
— Міша.
— Еш, Мішка, ні саромейса, — и тетка Ганна положила рядом с миской ложку.
— Я ні хачу! — опять отказался я, качнув головой вправо-влево.
Стесняясь, я, может быть, и не стал бы есть, но вмешалась Анна Никитична.
— Нельга, Міша, адказвацца, калі цябе старэйшыя просяць, — поучительно сказала она. — Так што, скажы «Дзякуй!», бяры ложку і еш. А калі паясі, яшчэ раз не забудзь сказаць «Дзякуй!».
— Дзякуй! — сказал я и пододвинул поближе теплую миску.
Я откусил мягкий, ароматный, с легкой кислинкой, ржаной хлеб, взял в руку поцарапанную, местами в небольших зазубринах и чуть изогнутую старую алюминиевую ложку, зачерпнул разварившиеся белесые нити капусты, бледно-оранжевой моркови, да небольшие ломтики картошки. Было ли в тот момент на свете что-нибудь вкуснее тех постных щей, запах и вкус которых помнится по сей день?
Тетка Ганна тоже пристроилась обедать возле печи.
Доев щи, я, как и советовала Анна Никитична, еще раз поблагодарил хозяйку, поднялся, чтобы отнести миску, но тетка Ганна меня опередила:
— Сядзі, сынок, я сама прыбяру.
Закончила обедать и учительница. Она тоже сказала «Дзякуй!»
Хозяйка забрала у нас миски и стала возиться возле печи. Анна Никитична обратилась ко мне:
— Бяры сшытак і ідзі сюды!
Я взял свою тетрадь и подошел к столу учительницы.
— Вось бачыш, як ты нацарапаў, — спокойным голосом сказала Анна Никитична, открыв страницу с «двойкой». — Усяроўна як курыца лапай павадзіла. Тут чаму паразмазваў?
— Бо пяро бумагу рве, — тихо ответил я.
— То ты ж моцна ні націскай, вядзі яго лёгенька і акуратна, — поучала Анна Никитична. — Яно само будзе пісаць.
Я молча кивнул головой.
— Кляксаў наставіў, — продолжала учительница. — Ну што гэта за пісьмо? Сядай і перапісвай. Напішаш дрэнна — будзеш да ночы сядзець, пакуль ні навучышся.
Она обмакнула перо в красные чернила и красивым каллиграфическим почерком написала в первой строчке страницы слово «вецер».
— Каб было вось так! — показала она ручкой на написанное слово. — Сядай і пішы, пакуль я буду сшыткі правяраць. Цэлую старонку пішы. Зразумеў?
— Ыгы! – ответил я.
— Трэба казаць ні «ыгы», а «зразумеў» ці «не зразумеў».
— Зразумеў, — ответил я, пристыженно покраснев и опустив глаза.
— А такога слова як «ыгы» няма і больш ніколі яго ні гавары. Запомніў?
— Добра, ні буду, — ответил я.
[caption id="attachment_30622" align="aligncenter" width="443" caption="М. Римжа — выпускник 1964 г."]
[/caption]
Хотя я и согласился с учительницей, что нет слова «ыгы», но сомнение оставалось. Как это нет такого слова, если и мама, и отец, и бабушка Прасковья, да и вообще все соседи вокруг нас говорили утвердительное «ыгы»? «Але ж яны ні такія граматныя, як настаўніца, — подумал я. — Яна ж поўную школу закончыла, ды яшчэ педагагічны тэхнікум. Ні тое, што мой бацька, хоць і трактарыст. Ён жа толькі адзін год у школу хадзіў, мама, праўда, — шэсць. Але ж як яны пішуць? Божа літасцівы! Гето ж каб заставіў іх напісаць тое ж слова «вецер», то Ганна Нікіцічна ім бы і «двойкі» пашкадавала! То пеўно ж, яна лепш ведае, як трэба правільна казаць і пісаць».
Я сел за парту и стал старательно, глядя на прописанное учительницей слово, выводить буквы. Но ручка без конца поворачивалась между испачканными чернилами пальцами, перо плохо слушалось. Буквы по-прежнему получались разных размеров, не каждая из них умещалась в косой клеточке: «в» почему-то выпирало вверх и в стороны, словно раздутый перевязанный пузырь, а у «ц» хвостик свисал, как небрежно завязанный узел, перехлестывая нижележащие строчки. Про букву «р» и говорить нечего — она расползалась так, словно ее сверху притаптывали сапогом. Но я старался. И в последних строчках слова стали ровнее, буквы все с одним наклоном и редко выходили за косые линейки. Закончив писать, я поднял руку. Анна Никитична заметила и спросила:
— Напісаў?
У меня чуть не сорвалось с языка «ыгы», но я вовремя спохватился и только согласно кивнул головой.
— Нясі, пакажы! — сказала учительница, протягивая руку.
Я встал из-за парты и подал тетрадь. Анна Никитична внимательно просмотрела каждое слово, подчеркнула красными чернилами неточности. С каждой строчкой исправлений становилось все меньше, а на последней их оказалось всего две.
— Ну вось, сам бачыш, што ўжо лепш, — сказала Анна Нікіцічна. — І кляксаў няма, і літары раўнейшыя сталі.
Похвала учительницы меня приободрила. «Ну вот, цяпер можна будзе і дадому пайсці, — подумал я. — А то сонца ўжо садзіцца, і трэба будзе цягнуцца ў цемры аднаму па Выгану — самай доўгай вуліцы Семежава».
Но учительница, перевернув страницу тетради и возвращая ее мне, сказала:
— Сядай, ды яшчэ адну старонку напішы.
Молча взяв тетрадь, я сел за парту. «Трэбо старацца, — подумал я, — а то зноў заставіць перапісваць. Добра, калі адну старонку, а калі да канца сшытка? То я тады і да раніцы з гетае хаты ні выйду», — подумал я, обмакнув перо в чернила и склонившись над тетрадью.
За окном постепенно угасал короткий декабрьский день. Хату затягивал полумрак. Со двора с охапкой колотых дров, припорошенных снегом, вошла хозяйка и стала складывать их по одному полену возле заслонки. Повозившись в закутке, она достала и зажгла керосиновую лампу и, осторожно ступая, понесла ее к столу учительницы.
— Нашто тая лямпа? — возразила Анна Никитична. — Відно ж яшчэ.
— Няма чаго вочы сляпіць, — ответила тетка Ганна, поставив лампу на середину стола. — Вунь колькі ў цябе яшчэ пісаніны, — показала она рукой на стопку тетрадей.
Потом хозяйка прошла боком по узкому проходу между партами и взяла лежащие на задней парте мой кожушок и зимнюю шапку.
— Я палажу, дзіцятко, тваё адзенне на печ, — сказала она, неся одежду в руках. — Хай хоць крышку сагрэецца, бо на вуліцы халадэча.
Подойдя к печи, тетка Ганна развернула кожушок, вместе с шапкой положила его овчиной на теплый «чарон», после чего взяла пустое ведро и вышла во двор.
Дописав страницу, я осторожно приложил к еще влажным чернилам мягкий бледно-розового цвета лист промокашки, на котором стали проявляться неровные фиолетовые пятна. Убедившись, что чернила впитались и нет клякс, я поднял руку и сказал:
— Ганна Нікіцічна, я ўжо напісаў.
— Тады нясі, паказвай.
Я подошел к учительнице с открытой тетрадью. Она отодвинула лежащий на столе потертый коричневый портфель, положила тетрадь и внимательно проверила каждую букву, сделав всего три или четыре подчеркивания.
— Маладзец! — похвалила она. — Вось бачыш, можаш, калі захочаш. Глядзі, каб і далей пісаў так акуратна.
Обмакнув перо в красные чернила, она поставила внизу страницы «четверку». Это была моя первая хорошая оценка по письму.
— Цяпер можаш ісці дадому, — сказала Анна Никитична.
Я положил в сумку тетрадь, завернул в лист бумаги чернильницу, опустил ее в узкий карман между книгами и стенкой сумки. Ручку зажал страницами учебника, предварительно обернув в старую промокашку перо, чтобы не погнулось или не сломалось. Хоть и стоило оно всего пятьдесят копеек, но купить перо со «звездочкой» можно было только в учительской. А другими, которых, говорят, полно в сельмаге, писать почему-то не разрешали. Застегнув сумку, я подошел к печи, снял свой кожушок и шапку-ушанку, оделся.
— Падыдзі, я пагляджу, як ты адзеўся! — сказала учительница.
Я подошел к Анне Никитичне.
— Вушы ў шапцы апусці! — потребовала она.
Я снял с головы шапку, развязал тесемки и, опустив прикрывающие отлажные «уши», надел шапку на голову. Анна Никитична подняла воротник моего кожушка, завязала тесемки шапки под подбородком, проверила, плотно ли заправлены ватные штанишки в валенки.
— А рукавіцы дзе? — спросила она.
— У кармане.
— Ні ў кармане, а адзень на рукі ды глядзі, каб усю дарогу ні здымаў. Чуеш, што я сказала?
У меня опять чуть не соравалось с языка «ыгы».
Я достал из кармана связанные бабушкой рукавицы и надел на руки.
— Цяпер скажы «Да пабачэння!» і можаш ісці.
— Да пабачэння! — тихо произнес я.
— Да пабачэння! — ответила учительница.
Я нажал на металлическую щеколду двери. Из сеней в лицо ударил холод. Еще морознее было на улице. Снег протяжно заскрипел под галошами. От солнца, скатившегося с бледно-фиолетового и безоблачного неба, да так и не доплывшего даже до Мокран, осталась только ярко-красная полоска на горизонте. Я вышел на наезженную санями колею в середине переметенной снежными сугробами улицы. Во дворах возле хат и сараев белые пышные горы снега были чуть ли не вровень с соломенными крышами. Блестящие днем от солнца слепящие искорки на снегу уже исчезли. Сверху с деревьев иногда осыпался легким пушком иней. «А настаўніца яшчэ сядзіць, — подумал я, оглянувшись на тускло освещенное окно. — А ёй жа ў Падмаж’е ісці. І дзе тое Падмаж’е? Недзе ж ажно за ракою. Ды і ні блізкі ж свет, мабыць, калі цётка Ганна казала, «пакуль дойдзеш да свайго Падмаж’я?».
Подгоняемый холодом, я шел быстро. По улице изредка проезжали сани — то пустые, то груженые сеном или соломой. Темнота окутывала деревню на глазах. Из окон многих хат на улицу падал неяркий свет керосиновых ламп. Но во дворах еще вовсю копошились люди, скрипели колодезные журавли, слышался визг и хрюканье свиней, лай собак, да иногда громко начинали гоготать потревоженные гуси. Возле нескольких хат хозяева отгребали снег от ворот. В одном месте двое мужчин прямо на улице пилили на деревянных козлах толстый березовый ствол. Рядом лежала присыпанная снегом вперемешку с золотистыми опилками куча березовых кругляшей.
Примерно через полчаса я подошел к своей калитке. В нашей хате тоже горела лампа, и свет от нее через замерзшие окна расплывался желтым неровным пятном на снежном сугробе в палисаднике.
— А дзе гето ты ходзіш да гетае пары? — сурово спросила мама, когда я вошел в хату. — Скоро поўнач на дварэ. У Мані шэсць урокаў было і то яна даўно прыйшла.
— Мяне настаўніца пасля ўрокаў па-кінула, — признался я.
— За што?
Почувствовав суровые нотки в голосе мамы, я растерялся и сказал первое, что пришло в голову:
— За «вецер».
— Што ты пляцеш? — по-прежнему сурово переспросила мама. — За які яшчэ вецер?
— Слова «вецер» я перапісваў.
— І што, усе перапісвалі?
— Не, я адзін.
— Ну і чаму гето другія ні перапісвалі, а ты перапісваў? Чаму гето чужыя дзеці, як дзеці, з першаго разу пішуць як трэбо, а ты такі няўмека?
— Бо літары няроўныя былі, ды кляксаў наставіў.
— А чаму гето ў другіх дзяцей літары роўныя і кляксаў няма? І як гето ты далей думаеш вучыцца? Пакажы сшытак!
Я протянул маме тетрадь. Она, увидев «двойку», разозлилась еще больше.
— Што ж гето ты сабе думаеш? Мы цябе будам карміць, а ты са школы бу-дзеш двойкі цягаць?
— То і ў другіх жа двойкі бываюць, — попытался я несмело оправдаться.
— Ты мне на другіх ні паказвай! — сердито произнесла мама. — Ты скажы, чаму ў цябе «двойкі».
— Я ж кажу, што літары няроўныя былі, — опять промямлил я в оправдание.
Но мама меня даже не слушала.
— Ну, падажджы, зараз бацько прый-дзе, то ён табе папружкаю і буквы выраўняе, і кляксы павыцірае, — сказала она.
— То там жа і «чацвёрка» стаіць, — произнес я несмело.
Мама перевернула страницу, увидела «четверку» и, закрывая тетрадь, уже более спокойно сказала:
— Ні будзеш вучыцца — прападзеш, як Моўшавы агуркі без солі.
Я уже слышал от родителей эту историю про одинокого еврея Мойшу (его в деревне называли Моўша), который, готовя на зиму соленье, положил в бочку огурцы, укроп, чеснок, листья хрена. Вот только соль забыл. Так и пропала бочка огурцов.
Молча раздевшись, я открыл сумку, достал учебники, тетради, положил их на стол и приготовился делать домашнее задание.
— Садзіса, ды паеш спачатку, — сказала мама, отодвигая в сторону стоявшую на столе керосиновую лампу.
— Ні хачу, — ответил я, открывая учебник по арифметике. — Мяне цётка Чумакова капустаю накарміла.
— Ну вот гетаго яшчэ ні хватало! — опять разозлилась мама и всплеснула руками. — Як валацугу ці жабрака якого чужыя людзі цябе яшчэ карміць павінны! З нас жа насмешку будуць строіць!
У меня задрожали губы, и я готов был расплакаться – мало того, что учительница отчитала, что в классе просидел до темноты, так еще и дома достается. Заметив, что у меня увлажнились глаза, вмешалась до этого молча сидевшая возле печки и вязавшая носок бабушка Прасковья.
— Ні крычы ты, Манька, на яго, — спокойно сказала она маме, повернув лежавший рядом клубок толстых ниток. — Хібо ж дзіця вінавато, што яшчэ пісаць ні ўмее? На тое ж ён і вучыцца пайшоў. А вы ўжэ хочаце, каб з першаго дня і чытаў, і пісаў лепш за настаўніцу. Дасць Бог — усё будзе ўмець.
Мама уже спокойным голосом сказала:
— То хоць кампоту з яблык выпі з цукрам.
Она налила в небольшую кружку теплого компота из сушеных яблок и положила на стол кусочек рафинада. Я взял белый квадратик и, откусывая по-немножку спрессованные сладкие кристаллики, смаковал их, запивая кисловатым яблочным отваром.
Когда пришел отец и мама сказала ему, что меня оставляли после уроков, я готов был к тому, что по мне походит ремень. Но отец, раздеваясь, только сказал:
— Будзеш, Міша, вучыцца, нікуды ні дзенешса! Сам ні захочаш — заставім! Куды ты сёння без граматы? Ты што, думаеш увесь век будзеш на нашай шыі сядзець? Не, даражэнькі, сам будзеш на кусок хлеба зарабляць. Ці рукамі, ці галавой — але сам. Так што будзеш ні просто ў школу хадзіць, а вучыцца так, каб нам перад людзьмі за цябе ні было брыдко. Запомніў?
Я молча кивнул головой в знак согласия.
Михаил РИМЖА,
доктор медицинских наук, профессор, уроженец д. Семежево
[/caption]
Перед поступлением в первый класс Семежевской школы я знал буквы, но читать не умел, хотя потом научился довольно скоро. Хуже обстояло дело с письмом. Прописи заводского изготовления оказались одни на весь класс. Воспроизвести написанные в тетради учительницей Анной Никитичной Астапеня красивые каллиграфические буквы было непросто. Они у меня получались неровными, какими-то кособокими, вылезали за рамки клеточек в тетради. К тому же ручка с остроконечным пером со «звездочкой» при сильном нажиме вырывала кусочки бумаги, размазывая чернила. Еще одной бедой были чернильные кляксы.
Со второй четверти учительница стала выставлять в тетрадях оценки. «Четверки» и «пятерки» получала, по-моему, только Галя Закревская, которая еще до школы научилась читать, считать и писать. Остальные ученики, также как и я, впервые стали складывать буквы в слова и выводить в тетради палочки и крючки только переступив порог первого класса. Поэтому большинство из нас имели «тройки», изредка «четверки» и довольно часто «двойки». Требовательная Анна Никитична почти каждый день оставляла одного, а то и несколько «двоечников» после уроков. Однажды, в начале декабря, в их числе оказался и я, после того как под написанным в три строчки словом «вецер», появилась «двойка». Буквы у меня получились разными по размеру, наклоненными то вправо, то влево, и редко какая из них совпадала с косыми линейками в тетради. В принципе, я и раньше писал не лучше, но тогда стояли «тройки». А сегодня — жирная красная «двойка». Раздавая тетради, Анна Никитична категорично и сурово заявила:
— А ты, Рымжа, застанешся сёння пасля ўрокаў. Будзеш вучыцца пісаць так, як трэба.
После занятий мои одноклассники стали покидать хату-класс (во время войны деревянное здание школы сгорело, и классы размещались в хатах колхозников) и расходиться по домам. Я остался один за своей партой и ожидал задания Анны Никитичны, склонившейся над раскрытой тетрадкой. Как только ученики вышли из хаты, со двора сразу же вошла ее хозяйка — тетка Ганна. Сбросив теплый платок и полушубок, она тихонько открыла заслонку печи, взяла ухват и достала закопченный чугунок. Сняв с него перевернутую сковородку без ручки, которая служила крышкой, стала накладывать варево большой деревянной ложкой в алюминиевую миску. По хате поплыл запах щей из кислой капусты, от которого у меня даже слегка закружилась голова. Ведь после завтрака я за четыре урока еще ничего не ел. Надеялся на обед дома.
[caption id="attachment_30621" align="aligncenter" width="443" caption="А. Н. Астапеня — в центре, директор Семежевской школы В. Н. Хихлуша (справа), завуч Н. Л. Алешкевич (слева) с учениками. 1960 год"]
Комментарии