Этот рассказ я написала со слов своей матери, а также из врезавшихся в память рассказов дедушки и бабушки, их односельчан. Говорили они об этом еще при жизни, а я, будучи ребенком, слушала, затаив дыхание. Их рассказы остались в моей памяти нестираемыми и сыграли главную роль в моем воспитании и формировании моего восприятия мира. Далее записываю со слов матери.
Деревня Ямница притаилась среди лесов на пригорке. По меже мы сбегали на ковер тимофеевки, плескались в канаве с рыбешками и возвращались домой счастливые и чумазые. В деревне в основном Кулешовы, Шелковские, Федоровы, Кравченко. Мы – Кулешовы. Дети не осознавали, что такое война: мне было пять, а брату девять.
В первые дни войны на фронт ушли почти все мужчины из деревни, и отец ушел с братьями Тимохой и Иваном. Провожали под гармошку, бабы рыдали, голосили, а мама побледнела и промолвила: «Вернись, Азар». Отец поднял и поцеловал меня, наклонился и поцеловал Колю: «Помогайте матери». Потом обратился к маме: «Береги детей, Прасковка». Мужчины ушли строем, а мы стояли и смотрели вслед.
Осиротела деревня без мужиков. Война наступала, сводки с фронта слушали сообща, переживали. Почтальона ждали как Бога и как приговор. Первые похоронки резанули по сердцу каждого. Немцы пришли в деревню веселые, схватили кур и ушли. Деревня вдалеке от дороги, поэтому надеялись, что не заглянут больше, но не обошла война стороной.
С безумными глазами прибежала из соседней деревни тетка Марфа: «Дубинку жгут, людей жгут. Уходите в лес! Все, все уходите!» – упредила и побежала обратно, ведь ее родители жили в той деревне. Пронеслась злая весть, собирая людей на улице. Страшно, не хотелось верить, что деревни жгут. Многие подались в лес, а мама заупрямилась: «Не уйду со своего дома!»
Коля уговаривал: «Мама, идемте! Убьют же!» Но мама не двигалась и, бессильно опустив руки, произнесла: «Из своего дома не уйду!» Потеряв надежду уговорить ее, брат схватил буханку хлеба со стола, сунул в торбу и ушел.
Мы остались вдвоем, мама сидела бледная, а я от страха заплакала. Вдруг она подхватилась, взяла простыню и выскочила со мной во двор: «Где саночки?» Саночек не было. «Детка, посмотри что там». Подсадила меня на лестницу. Я поднялась на пару перекладин, а увидев лыжников в белом с автоматами, крикнула: «Идут».
Мама, посадив меня за плечи и набросив простыню, бежала к лесу. Конечно, мы вышли поздно. Очереди пулеметов. Мама упала и вдавила меня в снег: «Не двигайся». В двух шагах лежал дед Мирон, он приподнял голову… свист пуль и слабый стон.
Мне не терпелось посмотреть, и я приподняла голову. Пули просвистели рядом, мама с силой толкнула в плечи: «Лежи». Те, кто ушел в лес раньше, прижавшись к стволам деревьев, смотрели, как падали соседи, как загорались избы.
Коля залез на сосну, когда мы упали, закричал: «Маму и Таньку убили!» Его никто не успокаивал, многие плакали. Коля рыдал и кричал: «Мама, мама». Как будто на его зов из леса появились партизаны и с криком «ура-а-а!» бросились мимо нас к деревне. Они тоже были во всем белом.
Мы подползли к деду Мирону, его серые глаза смотрели в небо, мама закрыла их. Немцы отступили, благодаря партизанам часть деревни уцелела. Люди шли обратно, а куда было возвращаться нам, чьи дома сгорели? Оставшиеся дома не вместили погорельцев.
Женщины миром копали землянки, обкладывали бревнышками. Люди делились всем: посудой, одеждой, едой. Мама заболела, глаз покраснел и тек, опухла голова. Сестры матери и бабушка стали жить с нами в землянке, притащили железную печку, принесли картошки.
Тетя Акулина чудом сберегла свою швейную машинку и стала шить бурки из шинелей. Обшивала всю округу, хоть и брала за работу, кто что даст, а некоторым, таким как мы, и даром шила, а на заработанные деньги кормила всех нас.
Сейчас то и дело говорят, что партизаны были разные: одни воевали, другие грабили, но в нашей округе таких не было. То кулек муки принесут, то другой провиант раздобудут: «Корми детей, женщина». Часто доходили слухи, где и когда они на немцев напали, это тоже поддерживало дух населения. Если бы не они, не знаю, как бы выжили.
Весна выдалась затяжной и голодной, появились волки. Семенной картофель не трогали: «Помирать собирайся, а жито сей!» Сажали кусочки картошки с глазками. В поле искали прошлогоднюю картошку, из которой пекли блины, песок хрустел на зубах. Пекли хлеб, смешав молотые желуди с перемерзшей картошкой, тяжелый, как кирпич, и липкий, как клейстер. А когда пошел клевер, его цветы сушили, мололи и добавляли в хлеб. Невкусный, но я ела, ведь очень хотелось есть.
Однажды зашла к крестной, они жили богаче, ведь ее муж не ушел на фронт. В комнате никого, а на столе хлеб – белый, пушистый, пахнет так, что защекотало в носу, закружилась голова. Не удержалась, схватила полбуханки и бежать. По дороге съела половину, а половину принесла маме: «Мама, хлеб». «Где взяла?» – испугалась мама. Я призналась. Она понесла хлеб к крестной, таща меня за собой, попросила прощения. Никогда не забуду боль и сострадание в глазах крестной. Она заплакала вместе с мамой и с этого дня стала ежедневно приносить нам кусок хлеба.
В лесу нашли подстреленную лошадь, мясо поделили между сельчанами. Пошла лебеда, крапива, мокрица, стали мучиться животами, но, вместе с тем, это была еда. Коля с ребятами наловчились ловить в канаве рыбешек, называли их «сикла», жарили на костре. Я ела «сиклу» с удовольствием, а они надо мной почему-то смеялись.
В войну оголяется душа. Одни делились последним, шли на подвиг, другие – в полицаи и гребли неуемно, как на пять жизней. Не буду называть фамилию полицая, чтобы не травмировать его внуков, он был один в деревне. Отсидел свое в колонии после войны.
Голод, холод, тиф. Тетка Акулина и Антонина, бабка Дарья, мама и я с братом плашмя лежали на полу землянки. Выжили. Потом шутили, что Акулина в бреду мяса просила, а бабка Дарья хотела идти на болото лягушку искать, чтобы ей мясо сварить.
После войны тетя Акулина заработала денег на козочку, а потом еще на одну. Потом у нас стало четыре козочки. Нам выделили кузню, с черными, как уголь, стенами, козы ночевали вместе с нами. Волков много развелось, прямо к домам приходили. Понемногу мужики возвращались. А отца все не было.
Несколько раз бежал отец из плена, ловили, собаками травили, били, выжил. После войны в Челябинск сослали, как «бывшего в плену», там отработал пять лет, и только оттуда смог сообщить, что жив. Десять лет прошло. Уходил на войну, мне было всего пять, а вернулся – почти шестнадцать. Не узнала, когда во двор вошел, позвала мать: «Мама, какой-то дядька!»
Не буду описывать, как мать искала отца. Как пришли односельчане, кто с чем, собрали общий стол и отметили его возвращение. Но это уже другая история. Скажу только одно: каждый, кто пережил войну, знает, что все можно вытерпеть: кризис, наводнение, засуху – главное, чтобы войны не было. И с этим нельзя не согласиться. Мира во всем мире вам, люди!
Валентина Быстримович,
г. Минск
Этот рассказ я написала со слов своей матери, а также из врезавшихся в память рассказов дедушки и бабушки, их односельчан. Говорили они об этом еще при жизни, а я, будучи ребенком, слушала, затаив дыхание. Их рассказы остались в моей памяти нестираемыми и сыграли главную роль в моем воспитании и формировании моего восприятия мира. Далее записываю со слов матери.
Деревня Ямница притаилась среди лесов на пригорке. По меже мы сбегали на ковер тимофеевки, плескались в канаве с рыбешками и возвращались домой счастливые и чумазые. В деревне в основном Кулешовы, Шелковские, Федоровы, Кравченко. Мы – Кулешовы. Дети не осознавали, что такое война: мне было пять, а брату девять.
В первые дни войны на фронт ушли почти все мужчины из деревни, и отец ушел с братьями Тимохой и Иваном. Провожали под гармошку, бабы рыдали, голосили, а мама побледнела и промолвила: «Вернись, Азар». Отец поднял и поцеловал меня, наклонился и поцеловал Колю: «Помогайте матери». Потом обратился к маме: «Береги детей, Прасковка». Мужчины ушли строем, а мы стояли и смотрели вслед.
Осиротела деревня без мужиков. Война наступала, сводки с фронта слушали сообща, переживали. Почтальона ждали как Бога и как приговор. Первые похоронки резанули по сердцу каждого. Немцы пришли в деревню веселые, схватили кур и ушли. Деревня вдалеке от дороги, поэтому надеялись, что не заглянут больше, но не обошла война стороной.
С безумными глазами прибежала из соседней деревни тетка Марфа: «Дубинку жгут, людей жгут. Уходите в лес! Все, все уходите!» – упредила и побежала обратно, ведь ее родители жили в той деревне. Пронеслась злая весть, собирая людей на улице. Страшно, не хотелось верить, что деревни жгут. Многие подались в лес, а мама заупрямилась: «Не уйду со своего дома!»
Коля уговаривал: «Мама, идемте! Убьют же!» Но мама не двигалась и, бессильно опустив руки, произнесла: «Из своего дома не уйду!» Потеряв надежду уговорить ее, брат схватил буханку хлеба со стола, сунул в торбу и ушел.
Мы остались вдвоем, мама сидела бледная, а я от страха заплакала. Вдруг она подхватилась, взяла простыню и выскочила со мной во двор: «Где саночки?» Саночек не было. «Детка, посмотри что там». Подсадила меня на лестницу. Я поднялась на пару перекладин, а увидев лыжников в белом с автоматами, крикнула: «Идут».
Мама, посадив меня за плечи и набросив простыню, бежала к лесу. Конечно, мы вышли поздно. Очереди пулеметов. Мама упала и вдавила меня в снег: «Не двигайся». В двух шагах лежал дед Мирон, он приподнял голову… свист пуль и слабый стон.
Мне не терпелось посмотреть, и я приподняла голову. Пули просвистели рядом, мама с силой толкнула в плечи: «Лежи». Те, кто ушел в лес раньше, прижавшись к стволам деревьев, смотрели, как падали соседи, как загорались избы.
Коля залез на сосну, когда мы упали, закричал: «Маму и Таньку убили!» Его никто не успокаивал, многие плакали. Коля рыдал и кричал: «Мама, мама». Как будто на его зов из леса появились партизаны и с криком «ура-а-а!» бросились мимо нас к деревне. Они тоже были во всем белом.
Мы подползли к деду Мирону, его серые глаза смотрели в небо, мама закрыла их. Немцы отступили, благодаря партизанам часть деревни уцелела. Люди шли обратно, а куда было возвращаться нам, чьи дома сгорели? Оставшиеся дома не вместили погорельцев.
Женщины миром копали землянки, обкладывали бревнышками. Люди делились всем: посудой, одеждой, едой. Мама заболела, глаз покраснел и тек, опухла голова. Сестры матери и бабушка стали жить с нами в землянке, притащили железную печку, принесли картошки.
Тетя Акулина чудом сберегла свою швейную машинку и стала шить бурки из шинелей. Обшивала всю округу, хоть и брала за работу, кто что даст, а некоторым, таким как мы, и даром шила, а на заработанные деньги кормила всех нас.
Сейчас то и дело говорят, что партизаны были разные: одни воевали, другие грабили, но в нашей округе таких не было. То кулек муки принесут, то другой провиант раздобудут: «Корми детей, женщина». Часто доходили слухи, где и когда они на немцев напали, это тоже поддерживало дух населения. Если бы не они, не знаю, как бы выжили.
Весна выдалась затяжной и голодной, появились волки. Семенной картофель не трогали: «Помирать собирайся, а жито сей!» Сажали кусочки картошки с глазками. В поле искали прошлогоднюю картошку, из которой пекли блины, песок хрустел на зубах. Пекли хлеб, смешав молотые желуди с перемерзшей картошкой, тяжелый, как кирпич, и липкий, как клейстер. А когда пошел клевер, его цветы сушили, мололи и добавляли в хлеб. Невкусный, но я ела, ведь очень хотелось есть.
Однажды зашла к крестной, они жили богаче, ведь ее муж не ушел на фронт. В комнате никого, а на столе хлеб – белый, пушистый, пахнет так, что защекотало в носу, закружилась голова. Не удержалась, схватила полбуханки и бежать. По дороге съела половину, а половину принесла маме: «Мама, хлеб». «Где взяла?» – испугалась мама. Я призналась. Она понесла хлеб к крестной, таща меня за собой, попросила прощения. Никогда не забуду боль и сострадание в глазах крестной. Она заплакала вместе с мамой и с этого дня стала ежедневно приносить нам кусок хлеба.
В лесу нашли подстреленную лошадь, мясо поделили между сельчанами. Пошла лебеда, крапива, мокрица, стали мучиться животами, но, вместе с тем, это была еда. Коля с ребятами наловчились ловить в канаве рыбешек, называли их «сикла», жарили на костре. Я ела «сиклу» с удовольствием, а они надо мной почему-то смеялись.
В войну оголяется душа. Одни делились последним, шли на подвиг, другие – в полицаи и гребли неуемно, как на пять жизней. Не буду называть фамилию полицая, чтобы не травмировать его внуков, он был один в деревне. Отсидел свое в колонии после войны.
Голод, холод, тиф. Тетка Акулина и Антонина, бабка Дарья, мама и я с братом плашмя лежали на полу землянки. Выжили. Потом шутили, что Акулина в бреду мяса просила, а бабка Дарья хотела идти на болото лягушку искать, чтобы ей мясо сварить.
После войны тетя Акулина заработала денег на козочку, а потом еще на одну. Потом у нас стало четыре козочки. Нам выделили кузню, с черными, как уголь, стенами, козы ночевали вместе с нами. Волков много развелось, прямо к домам приходили. Понемногу мужики возвращались. А отца все не было.
Несколько раз бежал отец из плена, ловили, собаками травили, били, выжил. После войны в Челябинск сослали, как «бывшего в плену», там отработал пять лет, и только оттуда смог сообщить, что жив. Десять лет прошло. Уходил на войну, мне было всего пять, а вернулся – почти шестнадцать. Не узнала, когда во двор вошел, позвала мать: «Мама, какой-то дядька!»
Не буду описывать, как мать искала отца. Как пришли односельчане, кто с чем, собрали общий стол и отметили его возвращение. Но это уже другая история. Скажу только одно: каждый, кто пережил войну, знает, что все можно вытерпеть: кризис, наводнение, засуху – главное, чтобы войны не было. И с этим нельзя не согласиться. Мира во всем мире вам, люди!
Валентина Быстримович,
г. Минск
Комментарии